Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти
заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Влас был душа добрейшая,
Болел за всю вахлачину —
Не за одну семью.
При первом столкновении с этой действительностью человек
не может вытерпеть
боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо.
Никто, однако ж, на клич
не спешил; одни
не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с
болью; другие
не выходили по недоразумению:
не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их
не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Наконец люди истомились и стали
заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя рабочих и,
не дрогнув ни одним мускулом, командовал...
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без
боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; он чувствовал, что может опять жить и думать
не об одной жене.
Анне было так ясно, что никому нечему было радоваться, что этот смех раздражил ее до
боли, и ей хотелось заткнуть уши, чтобы
не слыхать его.
— Уйдите, уйдите, уйдите, —
не глядя на него, вскрикнула она, как будто крик этот был вызван физическою
болью.
Туман, застилавший всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой
болью защемили больное сердце. Она
не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той
боли, которую он ей сделал.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было ничего особенного, но никогда после без мучительной
боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
― Может быть,
не принимают? ― сказал Левин, входя в сени дома графини
Боль.
Я сказала, что у меня голова
болит, и он
не входил.
Кити тоже
не приехала, прислав записку, что у нее голова
болит.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а
не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать
боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
Один
заболевал, другой мог
заболеть, третьему
не доставало чего-нибудь, четвертый выказывал признаки дурного характера, и т.д., и т. д.
На десятый день после приезда в город Кити
заболела. У нее сделалась головная
боль, рвота, и она всё утро
не могла встать с постели.
Сверх того, заботы большого семейства беспрестанно мучали ее: то кормление грудного ребенка
не шло, то нянька ушла, то, как теперь,
заболел один из детей.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны
болит голова, и она просила
не входить к ней.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем
болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Эту глупую улыбку он
не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической
боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она
не хотела видеть мужа.
Второй нумер концерта Левин уже
не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти всё время говорил с ним, осуждая эту пиесу за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа
Боля, про визит к которому он совсем забыл.
— Вы мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда
не любили меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с
болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Был промежуток между скачками, и потому ничто
не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный голос,
не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и
болью резало ее ухо.
После страшной
боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг,
не веря еще своему счастию, чувствует, что
не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться
не одним своим зубом.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего
не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне
не то что
не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей
боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
Профессор с досадой и как будто умственною
болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться
не на кого и надо перенести и утишить
боль.
Она ужасно мучилась, стонала, и только что
боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его руку,
не выпускала ее из своих.
Он
не договорил и зарыдал громко от нестерпимой
боли сердца, упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе руки себе в волосы, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь
болью, которою хотел заглушить ничем
не угасимую
боль сердца.
— Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница
болит, я обленился; а должности мне поважнее
не дадут; я ведь
не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам
не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я
не стану. Мне
не ужиться с Красноносовым да Самосвистовым.
— Нехорошо, нехорошо, — сказал Собакевич, покачав головою. — Вы посудите, Иван Григорьевич: пятый десяток живу, ни разу
не был болен; хоть бы горло
заболело, веред или чирей выскочил… Нет,
не к добру! когда-нибудь придется поплатиться за это. — Тут Собакевич погрузился в меланхолию.
— Нет, Платон Михайлович, — сказал Хлобуев, вздохнувши и сжавши крепко его руку, —
не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница
болит от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне! Что разорять казну! И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за меня, из-за доставки мне жалованья прибавлены были подати на бедное сословие: и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним.
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы
не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что
не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда
болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
Я
не сообразил того, что бедняжка плакал, верно,
не столько от физической
боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.
Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную
боль, он
не только
не заплакал, но
не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту
не забыл игры.
Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить
не могу: «Матерь божия,
не оставь их!..» Тут уж
боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.
Над ней посмеивались, говоря: «Она тронутая,
не в себе»; она привыкла и к этой
боли; девушке случалось даже переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара.
В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня
болят бока и спина, пальцы
не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось
не слабым, но слабость от сильной
боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек.
«Куски рваной холстины ни в каком случае
не возбудят подозрения; кажется, так, кажется, так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до
боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде,
не забыл ли еще чего-нибудь?
От
боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он
не только
не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе.
Знай, сударь, что мне таковые побои
не токмо
не в
боль, но и в наслаждение бывают…
Придя в острог, он узнал от арестантов, что Софья Семеновна
заболела, лежит дома и никуда
не выходит.
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и
боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже
не в тон разговора.
Но
не бритой головы и кандалов он стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и
заболел от уязвленной гордости.
Даже чуть
не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудь до
боли.
Боль от кнута утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и
не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно.
— То есть
не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты
заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса
не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе,
не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты
не преувеличил, видишь…